Неточные совпадения
— А голубям — башки свернуть. Зажарить. Нет, —
в самом деле, — угрюмо продолжал Безбедов. — До самоубийства дойти можно. Вы идете лесом или — все равно —
полем, ночь,
темнота,
на земле, под ногами, какие-то шишки. Кругом — чертовщина: революции, экспроприации, виселицы, и… вообще — деваться некуда! Нужно, чтоб пред вами что-то светилось. Пусть даже и не светится, а просто: существует. Да — черт с ней — пусть и не существует, а выдумано, вот — чертей выдумали, а верят, что они есть.
Круг все чаще разрывался, люди падали, тащились по
полу, увлекаемые вращением серой массы, отрывались, отползали
в сторону,
в сумрак; круг сокращался, — некоторые, черпая горстями взволнованную воду
в чане, брызгали ею
в лицо друг другу и, сбитые с ног, падали. Упала и эта маленькая неестественно легкая старушка, — кто-то поднял ее
на руки, вынес из круга и погрузил
в темноту, точно
в воду.
В темном, холодном карцере не было ни кровати, ни стола, ни стула, так что посаженный сидел или лежал
на грязном
полу, где через него и
на него бегали крысы, которых
в карцере было очень много и которые были так смелы, что
в темноте нельзя было уберечь хлеба.
— Нахлынули
в темную ночь солдаты — тишина и мрак во всем доме. Входят
в первую квартиру —
темнота, зловоние и беспорядок,
на полах рогожи, солома, тряпки, поленья. Во всей квартире оказалось двое: хозяин да его сын-мальчишка.
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся
в кабинет отца.
В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули
в гостиную. Слабый отблеск света падал
на пол и терялся
в темноте. У левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее
на фигуру.
Я стреливал гусей во всякое время: дожидаясь их прилета
в поле, притаясь
в самом еще не вымятом хлебе, подстерегая их
на перелете
в поля или с
полей, дожидаясь
на ночлеге, где за наступившею уже
темнотою гуси не увидят охотника, если он просто лежит
на земле, и, наконец, подъезжая
на лодке к спящим
на берегу гусям, ибо по воде подплыть так тихо, что и сторожевой гусь не услышит приближающейся
в ночном тумане лодки.
Кадеты бежали, что есть мочи. Теперь
в темноте фигура скорчившегося
на полу Ваньки-Встаньки с его синим лицом представлялась им такой страшной, какими кажутся покойники
в ранней молодости, да если о них еще вспоминать ночью,
в темноте.
Чтоб не сидеть одному, я направился
в залу третьего класса. Тут, вследствие обширности залы, освещенной единственною лампой,
темнота казалась еще гуще.
На полу и
на скамьях сидели и лежали мужики. Большинство спало, но
в некоторых группах слышался говор.
Как сейчас вижу: сквозь дверную щель
в темноте — острый солнечный луч переламывается молнией
на полу,
на стенке шкафа, выше — и вот это жестокое, сверкающее лезвие упало
на запрокинутую, обнаженную шею I… и
в этом для меня такое что-то страшное, что я не выдержал, крикнул — и еще раз открыл глаза.
Напоминание было лишне. Девушка слушала с затаенным дыханием, и
в ее воображении, под влиянием этого выразительного грудного голоса, рисовалась картина:
на таких же широких
полях,
в темноте, перед рассветом, стоят кучки людей и ждут чего-то. Она еще не знает чего, но чувствует, что ждут они какой-то правды, которая не имеет ничего общего с миром ее мечтаний…
Со вздохом витязь вкруг себя
Взирает грустными очами.
«О
поле,
поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы?
Кто
на тебе со славой пал?
Чьи небо слышало молитвы?
Зачем же,
поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?..
Времен от вечной
темноты,
Быть может, нет и мне спасенья!
Быть может,
на холме немом
Поставят тихий гроб Русланов,
И струны громкие Баянов
Не будут говорить о нем...
…Ночь. Лампа зачем-то поставлена
на пол, и изо всех углов комнаты
на её зелёное пятно, подобное зоркому глазу Тиунова, сердито и подстерегающе смотрит тёплая
темнота, пропахнувшая нашатырём и квашеной капустой. Босый, без пояса, расстегнув ворот рубахи,
на стуле
в ногах кровати сидит Максим, то наклоняя лохматую голову, то взмахивая ею.
Я поселился
в слободе, у Орлова. Большая хата
на пустыре,
пол земляной, кошмы для постелей. Лушка, толстая немая баба, кухарка и калмык Доржа. Еды всякой вволю: и баранина, и рыба разная, обед и ужин горячие. К хате пристроен большой чулан, а
в нем всякая всячина съестная: и мука, и масло, и бочка с соленой промысловой осетриной, вся залитая доверху тузлуком,
в который я как-то, споткнувшись
в темноте, попал обеими руками до плеч, и мой новый зипун с месяц рыбищей соленой разил.
Слышу гвалт, шум и вопли около жандарма, которого поднимают сторожа. Один с фонарем. Я переползаю под вагоном
на противоположную сторону, взглядываю наверх и вижу, что надо мной вагон с быками, боковые двери которого заложены брусьями… Моментально, пользуясь
темнотой, проползаю между брусьями
в вагон, пробираюсь между быков — их оказалось
в вагоне только пять —
в задний угол вагона, забираю у них сено, снимаю пальто, посыпаю
на него сено и, так замаскировавшись, ложусь
на пол в углу…
В бреду Саша. Вскрикнув, он бросается к Еремею, падает
на колени и прячет голову
в полах армяка: словно все дело
в том, чтобы спрятать ее как можно глубже; охватывает руками колени и все глубже зарывает
в темноту дрожащую голову, ворочает ею, как тупым сверлом. И
в густом запахе Еремея чувствует осторожное к волосам прикосновение руки и слышит слова...
Но когда остались вдвоем и попробовали заснуть — Саша
на лавке, матрос
на полу, — стало совсем плохо: шумел
в дожде лес и
в жуткой жизни своей казался подстерегающим, полным подкрадывающихся людей; похрипывал горлом
на лавке Колесников, может быть, умирал уже — и совсем близко вспомнились выстрелы из
темноты, с яркостью галлюцинации прозвучали
в ушах.
И, глядя
в темноту, далеко перед собою, остановившимся, напряженным взглядом, так же медленно протянул руку, нащупал рожок и зажег свет. Потом встал и, не надевая туфель, босыми ногами по ковру обошел чужую незнакомую спальню, нашел еще рожок от стенной лампы и зажег. Стало светло и приятно, и только взбудораженная постель со свалившимся
на пол одеялом говорила о каком-то не совсем еще прошедшем ужасе.
Свалка тотчас же закипела
на полу,
в темноте слабо освещенной спальни.
Но здесь было так же мрачно, как
в поле:
темнота ночи сливала все предметы
в одну неопределенную, черную массу; слышно только было, как шипела вода, скатываясь с соломенных кровель
на мокрую землю.
Вдруг взметнётся дымом некая догадка или намёк, всё собою покроет, всё опустошит, и
в душе, как
в поле зимой, пусто, холодно. Тогда я не смел дотронуться словами до этой мысли, но, хотя она и не вставала предо мной одетая
в слова, — силу её чувствовал я и боялся, как малый ребёнок
темноты. Вскочу
на ноги, затороплюсь домой, соберу снасти свои и пойду быстро да песни пою, чтобы оттолкнуть себя
в сторону от немощного страха своего.
— Не к чему мне тут быть, разве это моё дело! Сам я бог, пастырь всего скота земного, да! И уйду завтра
в поле!
На что загнали меня сюда,
в холод,
в темноту?. Моё ли дело?
Кто-то постучал снаружи
в окно, над самой головой студента, который вздрогнул от неожиданности. Степан поднялся с
полу. Он долго стоял
на одном месте, чмокал губами и, точно жалея расстаться с дремотою, лениво чесал грудь и голову. Потом, сразу очнувшись, он подошел к окну, прильнул к нему лицом и крикнул
в темноту...
Сбросив с плеч суконную чоху, он разостлал ее
на полу пещеры и, повернувшись лицом к востоку, стал шептать слова вечернего намаза. «Ал-иллях-иль-Алла, Магомет рассуль-Алла!» — слышалось
в темноте.
Четверо из средних, Липа, Феничка, Шура Огурцова и маленькая, худенькая Шнурова, держали за четыре конца большой теплый платок
на полтора аршина от
пола. Под платком
на опрокинутом набок табурете сидела «гадалка» Паланя.
В темноте под платком черные глаза «цыганки» горели яркими огоньками, а из-за малиновых губ сверкали две ослепительно белые полоски зубов.
Длинный черный гроб, сделанный непомерной глубины и ширины, ввиду сказанной нескладности трупа, стоял
на полу.
В ногах его горела свеча. Остальная комната была темна, и
темнота эта ощущалась по мере удаления от гроба, так что у дверей из гостиной, чрез которые ожидали вдову, было совсем черно.
— Отдельные? Эх, Вера! А что ваши пленники валяются
в подвалах
на каменном
полу,
в темноте, без прогулок, — это тоже отдельный эксцесс?
В умывальнике была еще вода, очень теплая, и я ощупью умылся и вытер лицо простыней. Там, где лицо было разбито, очень саднило и щипало, и мне захотелось взглянуть
на себя
в зеркало. Я зажег спичку — и при ее неровном, слабо разгорающемся свете
на меня взглянуло из
темноты что-то настолько безобразное и страшное, что я поспешно бросил спичку
на пол. Кажется, был переломлен нос.
Я лежал
на копне.
В небе теплились звезды; с
поля, из-за кустов, несло широким теплом;
в лесу стоял глухой, сонный шум. Тело, неподвижное и отяжелевшее, как будто стало чужим, мысли
в голове мешались, и мешались представления. Стройная осинка, стройная Донька, обе робко и покорно смотрящие
в темноту… Милая, милая! Сколько
в ней глубокого, несознанного трагизма, и сколько трагизма
в этой несознанности!